Аркадий Драгомощенко

Госпожа серебряных муравьев притаившихся за ушами, госпожа юных лет с глазами тумана, вспененного в низине ночью, где зелень ищет защиты в черном, и золото, проливаясь в колос, никнет к листве, опустошенной морозом, к листве, кружащей на перекрестке двух времен года — где редкой лазури ожоги больней ржавчины ветра, о Боже, не гони травой мое тело, не пали ты его гневным дыханием, это мука, оставаясь на месте, стлаться и рваться подобно камню под ветром, и пусть послание в руку рекой отвесной текущее, в дрожащую кисть муравьиным

ручьем входящее — пусть минует мой череп плешивый, не тронув слабую мякоть памяти.

2 Ну так солги! Пообещай, что вернутся, обвив повиликой запястья, ясным цветком земляники украсивши грудь... Не пристало нам лгать.

Живя по-иному, не приближаясь, не отдаляясь от небесного рая, самую малость оставляешь себе, право на то, чтобы иней закрывал тебе очи. А раньше? Я теряюсь в догадках — где вы теперь? А та? Без которой я не знал, на что даны были кости, обросшие венами, кожа, корни боли, спящие в ней, в каких она странах? Что она думает, глядя на крыши в год дождей монотонных, ужас какой, приподнимая кофейное веко, гонит ее вдоль бессонных домов? И кто ее охраняет, раздвигая ладонями бедра, и чей ястреб дыхания ее бережет? А раньше... Нет, скажи — о нежная бедность, о слезы мучительных обручений! Когда бы решал я — тебе не родиться, — молвит отец, тая трудно в нечеловеческой зимней постели...

3 А раньше! Прикипали к сомнительной легкости, акробатам присущей, дерзко парящим над мшистыми плитами, потому что думали — вот они птицы неприученной, прекрасной породы, бессилен над ними занесенный коготь земли, и всю ночь напролет висят они смуглыми лампами, надеждам сродни, озаряющим поле накануне сражения.

Молчи, я прошу! Кто как не дети им верил? Прижавшись к друг другу в испуге, лишь дети потом по утрам куст промокшей сирени принимали за огромного Бога, Пели пронзительно, перелетая жалобно бездны, точно пух тополиный над июльской Невой.

Я понимаю, что снова беседа, уничтожая себя, приведет нас к порогу искусства, тайновиденья власти, и мы хлынем тягучей рекой, разбиваясь о камни, прежде чем успею подумать, что обрученье свободе выглядит так: по старой дороге идешь, полдень гранитный тихо в рогатые трубы трубит, под ногами привольно и страшно разрастается время, и постепенно обучает тебя дышать, когда нечем, словно бритву весны, эхо приближая к губам.

Давай изучать историю. Рассматривать лица молодых генералов и простых солдат и думать: какие птицы парили над полями сражений, путались в складках знамен. Давай вглядываться в туманные гравюры, в очертания галеонов, водить пальцами по остаткам золота на обрезах и тихо ненавидеть Томаса Торквемаду. Или взглянем на рисунки поблекшие старинного бестиария, на ветхих страницах которого благословенна любая тварь, или займемся химией, следуя неотступно указаниям Трисмегиста. Будем писать фантастические рассказы о встречах с инопланетными цивилизациями и думать, что мы потомки пульсирующих пространств. На худой конец давай петь, курить, искать клад, на худой конец давай ляжем в постель, и только не думать о завтра! Ведь и так все известно. Лучше прилежно изучать историю стран, народов и лиц, за тонкой перегородкой которых ревет ураган нашей памяти.